Мама сама не ела, а все отдавала мне.
Она ходила в гости к своим знакомым одесситам, Фире Марковне, Майе Исаaковне — они жили побогаче, чем мы, — и приносила мне кусочек струделя или еще что- нибудь.
Я стал вести на мясокомбинате кружок, учил танцевать бальные и западные танцы.
За это я получал мешок лошадиных костей.
Мама сдирала с них кусочки мяса и делала котлеты напополам с хлебом, а кости шли на бульoн.
Ночью я выбрасывал кости подальше от дома, чтобы не знали, что это наши.
Она умела из ничего приготовить вкусный обед.
Когда я стал много зарабатывать, она готовила куриные шейки, цимес, она приготовляла селёдку так, что можно было сойти с ума.
Мои друзья по Киргизскому театру оперы и балета до сих пор вспоминают:
«Миша! Как ваша мама кормила нас всех!»
Но сначала мы жили очень бедно.
Мама говорила:
«Завтра мы идём на свадьбу к Меломедам.
Там мы покушаем гефилте фиш, гусиные шкварки. У нас дома этого нет.
Только не стесняйся, кушай побольше».
Я уже хорошо танцевал и пел «Варнечкес».
Это была любимая песня мамы.
Она слушала ее, как Гимн Советского Союза.
И Тамару Ханум любила за то, что та пела «Варнечкес».
Мама говорила: «На свадьбе тебя попросят станцевать. Станцуй, потом отдохни, потом спой. Когда будешь петь, не верти шеей.
Ты не жираф. Не смотри на всех.
Стань против меня и пой для своей мамочки, остальные будут слушать».
Я видел на свадьбе ребе, жениха и невесту под хупой.
Потом все садились за стол.
Играла музыка и начинались танцы- шманцы. Мамочка говорила:
«Сейчас Мойше будет танцевать».
Я танцевал раз пять- шесть.
Потом она говорила: «Мойше, а теперь пой».
Я становился против неё и начинал: «Вы немт мен, ву немт мен, ву немт мен?..»
Мама говорила:
«Видите какой это талант!»
А ей говорили: «Спасибо вам, Софья Михайловна,что вы правильно воспитали одного еврейского мальчика.
Другие ведь как русские — ничего не знают по- еврейски.
Была моей мачехой и цыганка.
Она научила меня гадать, воровать на базаре.
Я очень хорошо умел воровать.
Она говорила: «Жиденок, иди сюда, петь будем».
Меня приняли в труппу Киргизского театра оперы и балета.
Мама посещала все мои спектакли.
Мама спросила меня:
— Мойше, скажи мне: русские — это народ?
— Да, мама.
— А испанцы тоже народ? — Народ, мама.
— А индусы? — Да. —
А евреи — не народ?
— Почему, мама, тоже народ.
— А если это народ , то почему ты не танцуешь еврейский танец?
В «Евгении Онегине» ты танцуешь русский танец, в «Лакме» — индусский.
— Мама, кто мне покажет еврейский танец?
— Я тебе покажу.
Она была очень грузная, весила, наверно, 150 килограммов.
— Как ты покажешь? — Руками.
— А ногами? — Сам придумаешь.
Мама говорила: «Деточка, ты думаешь, я хочу, чтоб ты танцевал еврейский танец, потому что я еврейка?
Нет.
Евреи будут говорить о тебе: вы видели, как он танцует бразильский танец?
Или испанский танец?
О еврейском они не скажут. Но любить тебя они будут за еврейский танец».
В белорусских городах в те годы, когда не очень поощрялось еврейское искусство, зрители
- евреи спрашивали меня: «Как вам разрешили еврейский танец?».
Я отвечал: «Я сам себе разрешил».
У мамы было своё место в театре.
Там говорили: «Здесь сидит Мишина мама».
Мама спрашивает меня: — Мойше, ты танцуешь лучше всех, тебе больше всех хлопают, а почему всем носят цветы, а тебе не носят?
— Мама, — говорю, — у нас нет родственников. — А разве это не народ носит?
— Нет. Родственники.
Потом я прихожу домой.
У нас была одна комнатка, железная кровать стояла против двери. Вижу, мама с головой под кроватью и что- то там шурует.
Я говорю:
- Мама, вылезай немедленно, я достану, что тебе надо.
— Мойше, — говорит она из под кровати.
— Я вижу твои ноги, так вот, сделай так, чтоб я их не видела.
Выйди. Я отошел, но все видел.
Она вытянула мешок, из него вынула заштопанный старый валенок, из него — тряпку,
в тряпке была пачка денег, перевязанная бичевкой.
— Мама, — говорю, — откуда у нас такие деньги? — Сыночек, я собрала, чтоб тебе не пришлось бегать и искать, на что похоронить мамочку.
Ладно похоронят и так.
Вечером я танцую в «Раймонде» Абдурахмана.
В первом акте я влетаю на сцену в шикарной накидке, в золоте, в чалме.
Раймонда играет на лютне. Мы встречаемся глазами. Зачарованно смотрим друг на друга. Идёт занавес.
Я фактически ещё не танцевал, только выскочил на сцену.
После первого акта администратор подает мне раскошный букет.
Цветы передавали администратору и говорили, кому вручить.
После второго акта мне опять дают букет.
После третьего — тоже.
Я уже понял, что все это- мамочка.
Спектакль шёл в четырёх актах. Значит и после четвёртого будут цветы.
Я отдал администратору все три букета и попросил в финале подать мне сразу четыре.
Он так и сделал.
В театре говорили: подумайте, Эсамбаева забросали цветами.
На другой день мамочка убрала увядшие цветы, получилось три букета, потом два, потом один.
Потом она снова покупала цветы.
Как- то мама заболела и лежала. А мне дают цветы. Я приношу цветы домой и говорю:
- Ну, Мойше, как чеченцев нас выслали сюда, как евреев нас выселяют ещё дальше.
Там уже строят бараки.
— Мама, — говорю, — мы с тобой уже научились ездить.
Куда вышлют, туда поедем, главное — нам быть вместе.
Я тебя не оставлю.
Когда умер Сталин, она сказала: «Теперь будет лучше».
Она хотела, чтобы я женился на еврейке, дочке одессита Пахмана.
А я ухаживал за армянкой.
Мама говорила: «Скажи, Мойше, она тебя кормит?» (Это было ещё в годы войны).
- Нет, — говорю, — не кормит.
— А вот если бы ты ухаживал за дочкой Пахмана…
— Мамa, у неё худые ноги.
— А лицо какое красивое, а волосы…
Подумаешь, ноги ему нужны.
Когда я женился на Нине, то не могу сказать, что между ней и мамой возникла дружба.
Я начал преподавать танцы в училище МВД, появились деньги.
Я купил маме золотые часики с цепочкой, а Нине купил белые металлические часы.
Жена говорит:
- Маме ты купил с золотой цепочкой вместо того, чтоб купить их мне, я молодая, а мама могла бы и простые носить.
— Нина, — говорю, — как тебе не стыдно.
Что хорошего мама видела в этой жизни? Пусть хоть порадуется, что у неё есть такие часы.
Они перестали разговаривать, но никогда друг с другом не ругались. Один раз только, когда Нина, подметя пол, вышла с мусором, мама сказала:
«Между прочим, Мойше, ты мог бы жениться лучше».
Это единственное, что она сказала в её адрес.
У меня родилась дочь.
Мама брала её на руки, клала между своих больших грудей, ласкала.
Дочь очень любила бабушку. Потом Нина с мамой сами разобрались.
И мама мне говорит: «Мойше, я вот смотрю за Ниной, она таки неплохая.
И то, что ты не женился на дочке Пахмана, тоже хорошо, она избалованная.
Она бы за тобой не смогла все так делать».
Они с Ниной стали жить дружно.
Отец за это время уже сменил нескольких жён.
Жил он недалеко от нас.
Мама говорит: «Мойше, твой отец привёл новую никэйву.
Пойди посмотри.» Я шёл.
- Мама, — говорю, — она такая страшная! — Так ему и надо.
Умерла она, когда ей был 91 год.
Случилось это так. У неё была сестра Мира. Жила она в Вильнюсе.
Приехала к нам во Фрунзе. Стала приглашать маму погостить у неё: «Софа, приезжай.
Миша уже семейный человек. Он не пропадёт. месяц- другой без тебя».
Как я её отговаривал: «Там же другой климат. В твоём возрасте нельзя!»
Она говорит:»Мойше, я погощу немного и вернусь».
Она поехала и больше уже не приехала.
Она была очень добрым человеком.
Мы с ней прожили прекрасную жизнь. Никогда не нуждались в моем отце.
Она заменила мне родную мать. Будь они сейчас обе живы, я бы не знал, к кому первой подойти и обнять.
Вы не можете начинать темы Вы не можете отвечать на сообщения Вы не можете редактировать свои сообщения Вы не можете удалять свои сообщения Вы не можете голосовать в опросах